себе, перебрались в подвал. Подвальное помещение состояло из двух дощатых каморок. Щели в этих деревянных клетках пропускали воздух, и фрау Бах находила, что здесь очень уютно.

Оба ученика сидели в своей клетушке. Давид в одной руке держал пакетик манной крупы, в другой — банку американского сгущенного молока из цвишенцалевских запасов.

— Смотри же, никому не попадись, — наставлял товарища Уж. — Слетай и мигом возвращайся. Сегодня у нас уйма всяких поручений.

Завидев фрау Бах, Давид спрятал за спину крупу и молоко, осторожно шмыгнул в дверь и что есть духу помчался мимо разбомбленных домиков. Остановившись у окошка, не защищенного ни стеклом, ни решеткой, он осторожно заглянул в подвал. Молодая белокурая женщина, расстегнув кофточку, кормила грудью новорожденного.

Давид плашмя прижался к стене. Женщина увидела только грязную детскую руку, которая положила на подоконник сначала пакетик, затем жестянку, затем записку, а сверху придавила все камнем. Не потревожив сосущего младенца, она встала и подошла к окну.

Давид отбежал уже за десяток разрушенных домов. Какой-то человек в накинутой на плечи запыленной солдатской шинели, с завернутым в бумагу и перехваченным бечевкой узелком под мышкой, по-видимому, что-то искал среди развалин. Человек спросил Давида, не знает ли он, где тут номер 37.

— Я жил в этом доме, — сказал он, — и вот никак его не найду.

— Номера 37 уже нет.

— А может, ты знаешь, куда переехала фрау Паулина Герценберг? — Незнакомец улыбнулся. — Это моя жена.

— Ах, вот оно что! Ну, так пройдите немного вперед. А как увидите в подвале окошко без стекла, да и вообще без всего, — тут она и живет. Отсюда рукой подать до вашей жены.

Человек этот бежал из французского лагеря военнопленных и почти всю дорогу проделал пешком. Но теперь ему было рукой подать до его жены. Минуту спустя он уже стоял у окна и смотрел на ребенка у ее груди, на ребенка, которого она родила от другого, потому что сам он два года не приезжал домой в отпуск.

Женщина сидела на деревянном табурете и читала записку, на которой значилось: «Ученики Иисуса». И вдруг подняла голову и увидела мужа. Она уставилась на него широко раскрытыми глазами, подавленная страхом и чувством вины и напрасно ловя его взгляд. Он круто отвернулся.

Тогда она выбежала на улицу. Никого. Не выпуская ребенка из рук, бросилась она к фрау Бах и рассказала, рыдая, что с ней случилось. Фрау Бах поднесла палец к углу рта и выговорила только:

— Какая трагедия!

Давид и Уж, пряча за спину свертки, протиснулись мимо обеих женщин. Чтобы сократить себе дорогу, они, точно блохи, прыгали по грудам щебня, перебираясь из одной разрушенной улочки в другую. Перед дверью в подвал, куда вели пять ступенек, они остановились.

— Придется положить колбасу на постель, ведь он и встать-то не может, — сказал Уж. — Как только я войду, беги к окошку и спрашивай, который час.

Учитель музыки Фирхейлиг, обучавший детей игре на рояле, но давно уже оставшийся не у дел, потому что в городе не было больше роялей, лежал на кровати неподвижно, как мертвец. Все у него было белое — лицо, волосы и борода.

— Господин Фирхейлиг, не скажете ли вы, который теперь час?

Голова сама по себе повернулась в профиль, как будто маэстро в эту минуту испустил дух. Но глаза были устремлены на окно. И не успел он произнести: «Мне все равно, который теперь час», — как сверток с колбасой упал к нему на кровать.

Они шли по берегу реки, направляясь к выгону.

— Ведь она уже получила шерстяное одеяло. Куда ей еще мыло!

— Когда я был маленький, — ответил Давид, — Иоганна как-то угостила меня хлебом с маслом. Вот такой слой масла!

— All right. Но мыло-то ей зачем? Дай ей лучше что-нибудь из жратвы.

Они увидели только голову Иоганны — далеко, на середине реки, да узенькие следы ее ног на тонком влажном песке. Давид срезал ивовый прут и тщательно снял мерку с отпечатка — ширину и длину.

— У нее чертовски маленькая ножка. Еще найдутся ли такие туфли у нас на складе? Ну, не важно, если будут чуть побольше. Но уж без туфель ей никак нельзя.

— По-моему, ты просто-напросто влюблен, — презрительно сказал Уж.

— А что это значит — влюблен?

— Очень просто. Я недавно читал такую книгу. Влюблен в кого-нибудь — значит хочешь на ней жениться. Ну, известно, есть еще кто-то, тому тоже охота на ней жениться. Его, значит, надо убить.

— Ну, а если не убивать?

— А тогда, выходит, ты не влюблен. Ведь это же и дураку ясно. Самое лучшее, купи эту книгу. Она называется «В вихре страсти». Стоит десять пфеннигов. Зато знаешь, сколько в ней картинок!

Голова плавно приближалась к берегу. Но вот Иоганна почувствовала дно под ногами. Прежде чем она выпрямилась, оба мальчика скрылись в зарослях ивняка. Несколько секунд простояла она на зеленой полоске берега, слегка склонив голову, неподвижно, как позирующая модель, словно желая доказать природе, что она ее совершенное творение.

Полчаса спустя появился Стив; он толкал перед собой тачку, на которую были свалены старые печные трубы, чугунные плиты, полное ведро глины и несколько десятков кирпичей с присохшими к ним гроздьями вековой штукатурки. Кое-как протащив этот груз по кочковатой луговине через заросли ивняка, Стив остановился перед простыней, заменяющей дверь. Целыми днями бродил он по исполинской развалине города, пока не раскопал все это в кучах мусора.

Голод сморил Иоганну, она прилегла на железную кровать в своем импровизированном купальном костюме и крепко заснула. Стив несколько раз постучал о дверную раму и, так и не дождавшись ответа, вошел. Девушка лежала на спине, слегка изогнув бедро, закинув руки за голову. Рот Стива пополз к щекам. Но это была не улыбка — он чувствовал, что берет у нее что-то, чего она не отдала ему сама. И все же он смотрел на нее и не мог оторваться.

Он уже собирался незаметно выскользнуть, как вдруг она приоткрыла глаза, а вместе с ними и губы и, вся еще во власти сна и грез, потянулась к нему.

Только поцелуй окончательно разбудил ее. Отпрянув, она в каком-то ошеломлении смотрела на того, о ком только что грезила. Ее веки и прозрачные уши запылали — нежное белое лицо ее не знало румянца.

Но и Стив, столь же неопытный в любви, как она, не мог вымолвить ни слова. Так они и застыли, не отваживаясь шагнуть ни вперед, ни назад, подобно альпинисту, застрявшему на головокружительной крутизне.

Хорошо